Show and tell. Художник и его модель. Владимир Арт   10 сентября 2009

Сегодня на двух площадках Stella Art Foundation открывается выставка работ Юрия Альберта, Виктора Скерсиса и Андрея Филиппова

• 

• 

Сегодня, 10 сентября, на двух площадках Stella Art Foundation (ул. Мытная, 62 и Скарятинский пер., 7) открывается выставка «Show and tell. Художник и его модель».

Этот проект Юрия Альберта, Виктора Скерсиса и Андрея Филиппова (так называемая группа «Купидон») посвящен одной из фундаментальных проблем визуального искусства. Это проблема взаимосвязи видимого и мыслимого, формы и содержания или, как формулируют сами авторы, того, что художник показывает и что тем самым говорит.

В пояснительном тексте Альберт, Скерсис и Филиппов пишут: «разные художники по-разному отвечают на вопрос: “Что есть искусство?”. Для иконописца Андрея Рублева это окно в другой мир. Для художника Возрождения (например, для Леонардо да Винчи) это научная дисциплина, внутренне сопряженная с другими науками — физикой, анатомией, геологией и т. д. Для абстрактного экспрессиониста Джексона Поллока — возможность самовыражения. Ряд таких ответов, конечно же, можно значительно удлинить, и каждый из них представляет индивидуальную или коллективную модель искусства». В свою очередь, группа «Купидон» предлагает собственную художественную модель, существующую в форме единства индивидуальных моделей каждого из ее участников.

В зале в Скарятинском переулке демонстрируются произведения Виктора Скерсиса разных лет. Это реконструкции его классических объектов конца 1970-х — начала 1980-х годов, а также живопись и фотографии разных лет. Для художника принципиально важно было соединить их в одном пространстве: ранние и поздние его работы построены на разных принципах, отчего вся инсталляция в целом выглядит как диалог творческих моделей в рамках одного индивидуального творчества. В то же время в зале на Мытной улице возникает диалог между творческими моделями всех участников группы. Таким образом, проект «Show and tell. Художник и его модель» представляет своеобразный экспозиционный диптих, дает картину индивидуально-коллективного типа творчества, «понимаемого как диалог и конкуренция разных моделей искусства». Каждый из участвующих в таком диалоге произносит «собственные слова», но к чему приведет «разговор» в конечном счете, никому из них заранее не известно.

В итоге возникает инсталляция, в которой одна индивидуальная система соединяется с другими непредсказуемым образом, трансформируется, подобно теме джазовой импровизации. Текстовые работы Юрия Альберта, как всегда, посвященные анализу собственного творчества, оказываются фоном для монументальных «исповедальных кабинок» Виктора Скерсиса. Кабинки располагаются на краю «инфернального пруда» Андрея Филиппова (посвящение предсмертному циклу «Кувшинок» Клода Моне). А с этим, последним, ассоциируются три гроба, выставленные в витрине выставочного зала, — еще одна работа Альберта («Кто боится красного, желтого и синего?»), отсылающая к шедеврам Александра Родченко и Барнетта Ньюмена и т. д.

Альберт, Скерсис и Филиппов принадлежат к школе московского концептуализма. Это художественное направление составляло ядро советского неофициального искусства 1970-х — начала 1990-х годов. В 1990–2000-е концептуализм на московской сцене уступает место новым эстетическим тенденциям. Однако в последнее время наблюдается крайне любопытный процесс его возрождения, в котором группа «Купидон» (ее возникновение строго формально можно отнести к 2008 году) принимает непосредственное участие. Возвращение на московскую сцену ветеранов движения происходит на фоне активизации интереса к концептуальным практикам в искусстве самого последнего поколения российских авторов.

Выставочный проект проходит в рамках программы Специальных проектов Третьей Московской биеннале современного искусства.

Выставка работает до 9 ноября 2009 года.

Интервью с Юрием Альбертом

Владимир Левашов: Расскажи, пожалуйста, о вашей группе «Купидон».

Юрий Альберт: Группы с таким названием нет, просто для нашей первой выставки на «Фабрике» мы выбрали сразу три названия: «Витя и зайцы», «Энигма» и «Творческое объединение “Купидон”». К тому же у Филиппова там была работа с купидончиками. Почему-то именно последнее название было всеми очень серьезно воспринято. В газетах написали, что группа «Купидон» сделала выставку «Витя и зайцы», и поскольку возражать было бессмысленно, мы и не возражали. Если это группа, то несколько в другом смысле, чем, к примеру, «Коллективные действия«. Там есть строгий регламент и четкое понимание того, чем общегрупповое поведение отличается от художественного поведения каждого из ее участников. У нас же все гораздо мягче. Так получилось, что в какой-то момент Витя Скерсис сказал: «Ребята, я прямо вижу, как такие-то и такие-то работы отлично сочетаются». И мы их соединили в одну общую инсталляцию.

В. Л.: Это был первый опыт групповой практики?

А. Ю.: Почти, если не считать того, что мы (Юрий Альберт, Виктор Скерсис и Андрей Филиппов. — В. Л.) сто лет как знакомы. Правда, мы не делали совместных проектов, но часто советовались друг с другом и обсуждали работы. А параллельно наши близкие друзья Вадим Захаров, Юрий Лейдерман и Андрей Монастырский уже года три методично собираются, наговаривают диалоги и делают маленькие работы. И создали, так сказать, на более регулярной основе группу ««Капитон». И когда мы назвали нашу выставку «Т/о “Купидон”», то это, конечно, было отсылкой к «Капитону». Хотя у нас не было никакого жесткого противопоставления «капитонцам», и я легко могу себе представить, что тот же Захаров мог бы поучаствовать и в нашей выставке.

А еще Захаров, Лейдерман, Сабина Хэнсген и я последние несколько лет регулярно выезжали в разные странные места вокруг Кёльна и делали там перформансы — тоже своеобразная групповая практика.

В. Л.: То есть это у вас такой «джем»? Собрались, сделали один-два проекта, потом состав сменили…

Ю. А.: Ну, во-первых, смены состава пока не произошло. А во-вторых, возникло действительно хорошее сочетание: диапазон от романтичного и нетеоретичного Филиппова до наукообразного и строящего все на формулах Скерсиса. И к этому добавился еще мой собственный скептицизм по отношению и к тому, и к другому. Все хорошо друг друга дополняют. И хотя мы, конечно, знаем, чья работа — чья, но при этом присутствует большой элемент соавторства. Все работы так или иначе сделаны вместе: и сами они, и их отбор.

В. Л.: Но ведь чтобы так все сложилось, нужен длительный опыт знакомства. И трудно представить, чтобы компания, подобная вашей, возникла, если бы вам было по 25 лет. Иначе говоря, это нечто иное, чем «Чемпионы мира».

Ю. А.: Почему? В молодом возрасте притирка происходит гораздо быстрее. Я, скажем, никогда раньше не работал с кем-то еще, но тот же Скерсис сотрудничал с Захаровым, причем каждый из них работал еще и индивидуально. Да и наши ближайшие друзья «Мухоморы» примерно так же работали.

Дело здесь вот в чем: захотелось какого-то нового импульса. Потому что любое индивидуальное развитие проходит через подъемы и спады. В какой-то момент стало скучновато, и захотелось определенного катализатора. Таким катализатором эта групповая работа и оказалась. Потому что даже если ты просто что-то сколачиваешь вместе с кем-то, то неизбежно начинаешь с ним это что-то обсуждать, и появляются новые идеи. Конечно, в результате нашей совместной деятельности мы вряд ли становимся кардинально другими художниками, но какой-то импульс для себя получаем.

В. Л.: Как ты сказал, «Купидон» отчасти отсылает к «Капитону». А возникла ли какая-то более сложная система притяжения-отталкивания между вами и вашими коллегами?

Ю. А.: Не возникла, потому что всегда была. Эти пять человек — наиболее близкие мне художники, с которыми я действительно могу говорить об искусстве на одном языке, даже если мы и не всегда соглашаемся.

У меня, во всяком случае, не было идеи специально сделать как-то иначе, чем Захаров — Монастырский — Лейдерман. Это было бы как раз возрастное, то, что в 15 лет хорошо: давайте, мол, сделаем лучше, чем ребята из соседнего двора. К тому же свои идеи мы неоднократно обсуждали и с Вадимом Захаровым, и с Лейдерманом.

Хотя, наверное, если сравнивать наши подходы, можно сказать, что «Капитон» стремится делать такое «странное неискусство», а потом обсуждать, что же в итоге получилось, а мы знаем, что в итоге все равно получится искусство, и обсуждать его хотим не только между собой, но и со зрителем.

В. Л.: А если говорить об отдельном проекте вашей группы — на «Фабрике» или в Stella Art Foundation: как он выглядит в качестве законченного продукта, системы связей между отдельными элементами?

Ю. А.: Я, естественно, могу сказать об этом только со своей собственной позиции. Ведь каждый художник существует на каком-то фоне, чем-то дополняет общую картину искусства, в которой без него чего-то не хватает. Например, все замечательно, но все только картины пишут, а надо бы еще чего-нибудь текстового. Вот я именно это делаю. Или наоборот. Вот и мы выступаем друг для друга таким фоном. Мне очень нравится тот фон, который работы Филиппова и Скерсиса составляют для моих собственных. И думаю, что это взаимно, в согласии с тем, что называется «принципом дополнительности». Каждое индивидуальное творчество, каждая работа — это модель, предположение о том, что такое искусство. Выражено это явно или неявно, — главное, что эти модели между собой хорошо сочетаются. Они как «лего», и вся инсталляция в целом тоже модель искусства как конкуренции или сотрудничества некоторых личных моделей. Поэтому мне кажется, что и для зрителя наша инсталляция тоже выглядит цельной, но при этом состоящей из очень неоднородных элементов. И если это «лего», то довольно странное — один элемент круглый, другой квадратный, третий какой-то еще, а вместе, вроде бы, и ничего.

В. Л.: То есть, ты видишь цельность. Но что это за цельность?

Ю. А.: Дело в том, что обычно про свои работы я почти всегда могу все объяснить, потому что у меня все очень ригористично, жестко. А здесь, может быть, впервые в жизни я не стопроцентно отвечаю за результат. Конечно, не в том смысле, что не отвечаю за качество: просто я не могу стопроцентно эстетически все это обосновать. Я даже предлагал — уже позже, когда все материалы ушли в каталог биеннале, — название «Выставка с ограниченной эстетической ответственностью». Это мне как раз и интересно. Получается такая смешная штука, в которой хочется разбираться. Она не для того, чтобы только смотреть, а для того, чтобы думать.

В. Л.: Иначе говоря, благодаря смене индивидуальных моделей на групповую (или, точнее, добавления последней к моделям индивидуальным) возникает смещение от программно жестких концептуальных стратегий к более подвижной, импровизационной системе?

Ю. А.: Но это у меня, а у Филиппова, скажем, модель всегда была интуитивной. К тому же другие индивидуальные элементы мне здесь не чужие. Я же пока не вступил в такое сотрудничество со Чтаком, Осмоловским или Бренером — мог бы, конечно, но было бы трудно, потому что мы не настолько хорошо знакомы. А со Скерсисом и Филипповым мы старые друзья.

В. Л.: А кто из вас придумал саму идею «художника и его модели» и, соответственно, название проекта?

Ю. А.: Витя Скерсис. Но и у меня всегда была идея, что любое произведение — модель искусства как такового. При этом практически ничего не было придумано с нуля, только перепридумано под конкретное сочетание, под проект, под зал. В результате получилось странное промежуточное состояние: инсталляция вроде бы одна, но она может быть разобрана на отдельные индивидуальные работы. Конечно, в этом случае они теряют часть смысла, возникающего за счет взаимоотношения людей с разными подходами. Но при этом вполне могут существовать раздельно.

В. Л.: Любопытно не только это. Если посмотреть на дело шире, кажется чрезвычайно любопытным само возрождение импульса к совместному творчеству у вас как художников, принадлежавших к концептуальному сообществу. Московский концептуализм, что ни говори, как историческое явление умер. И принадлежавшие к нему люди с большим или меньшим успехом, но уже давно делают индивидуальную карьеру. Но вдруг мы оказываемся свидетелями некого «второго пришествия концептуализма». И хочется надеяться, успешного. Я лично не знаю прямых аналогов в международном художественном пространстве.

Ю. А.: Мне кажется, нечто подобное было и у сюрреалистов. Они тоже все никак не могли разлепиться. А потом, у нас же рынок еще очень неразвит, поэтому мы более свободны… У меня лично никакого антикоммерческого пафоса нет, но, представь себе, один художник с одной галереей работает, другой — с другой и т. д. И если они устроят что-то совместное, то как потом будут со своими галеристами разбираться? Хотя я думаю, что это препятствие преодолимо.

Концептуализм не умер, он, скорее, отходил на периферию. Как когда-то сказал Монастырский: «Концептуализм не человек, и умереть не может». И ты зря противопоставляешь групповую и индивидуальную карьеру — они взаимосвязаны. Когда я вижу интересные работы, мне самому работать интереснее — получается тот самый диалог моделей, о котором я уже говорил.

Интервью с Андреем Филипповым

Владимир Левашов: Расскажи, пожалуйста, как возникла группа «Купидон»?

Андрей Филиппов: В перестройку, а потом еще и в 1990-е связи между художниками были нарушены. То есть были более-менее понятные структуры до этого времени, а потом возникло что-то непонятное. И оно стало угнетать. Поэтому идеи объединения родились уже давно, параллельно у разных людей. Были попытки реанимировать «КлАву» (Клуб Авангардистов. — В. Л.) и еще что-то подобное. Но так как мы всегда отличались плохим администрированием, то из всего этого ичего не вышло. Мы просто не смогли найти нормального менеджера, который этим всем взялся бы заниматься. И была какая-то внутренняя необустроенность. Все как-то надоело, вся эта «немытая посуда» стала раздражать. Захотелось регенерации существовавших связей. Одной из первых успешных попыток было то, что Вадик Захаров с Юрой Лейдерманом и Сабиной Хенгслер делали в Германии: по-моему, как раз это и развилось в группу «Капитон». А тут еще стал очень частым гостем Витя Скерсис. И так как он вообще очень активен, то подтолкнул меня и Юру Альберта к объединению.

В. Л.: Могу сказать, что я не вижу вокруг (в самом широком, в мировом смысле) прямых аналогов того, чтобы у людей в вашем возрасте возникала потребность в активизации деятельности. При какой угодно культурной ситуации.

А. Ф.: Но мы же всегда были инфантильными — в хорошем смысле этого слова. Нет ощущения, что тебе полтинник. Просто у каждого свой определенный возраст, в котором он устаканился. Мой — где-то так 25–30. А, кроме того, житейский опыт у нас, я бы сказал, минимальный. То есть он есть, но скорее щадящий. Хотя, конечно, у Вити была и осталась масса разного рода проблем в этих жутких американских условиях. Но и у него, очевидно, что-то подобное с возрастом. Сидел-сидел он, законсервированный в своей Пенсильвании, и тут вдруг выскочил. А когда уезжал, ему было как раз 25 лет. Юра же всегда внутренне был пенсионером.

Все мы, конечно, самодостаточны, но ведь скучно же! Интересно, что там у соседа происходит, почему бы к нему в гости не придти посидеть, — это же нормальное человеческое желание. К тому же в Москве среда стала очень корпускулярная, унылая. Конечно, всегда есть что-то, но над этим непременно стоит какой-то Карабас-Барабас с кнутом и требует польку ему станцевать. Или еще постоянная рефлексия по поводу мировой ситуации: мол, там так, ну и давайте мы тоже так сделаем. А в результате получается какая-то лажа, какие-то мировые тренды. Помнишь, еще недавно были эти все гендерные дела, все эти телесности? Сколько людей этим загубили!

В. Л.: Кстати, в вашем нынешнем проекте есть характерный русский оттенок, вполне определенная национальная, региональная образность.

А. Ф.: Я лично всегда считал и считаю, что все эти разговоры о «мировой деревне» какая-то ерунда. Любая нация, этнос интересны сами по себе, как раз тем, как они по-особому развиваются. Ведь наше искусство шестидесятых — начала девяностых отличалось тем, что всем было фантастически интересно в этом пространстве. И тем, кто смотрел, и тем, кто делал. По той же причине мне интересно искусство и в других странах. А когда начинается вся эта глобалистская ахинея, мне становится скучно. Я понимаю, что эти игры — не мои. Кто-то здесь управляет, какой-то обком кураторский. И кто их знает, что они между собой гоняют: потоки денежные или какие-нибудь черные и белые шары. Это их дело, а мне всегда важно то, что здесь происходит. И, может быть, сейчас мало хороших художников, потому что все они испорчены ловлей чужих трендов, чужих мыслей.

В. Л.: Но ведь в те же 80-е годы у т. н. неофициального искусства чувствовалась сильная западная ориентация. Просто интерпретации того, что происходит за пределами СССР, были довольно фантастическими. Или нет?

А. Ф.: Не совсем так: интересней было. Мне очень любопытно, когда возникают совпадения того, что было здесь, и что возникало на Западе. Может, действительно есть какая-то ноосфера? Откуда, например, «Мухоморы» взялись? Ведь они ничего тогда ни про какой «нью-вейв» не знали. Лишь постфактум, через диппочту сваливались какие-то журнальчики, и в них вдруг обнаруживалось нечто подобное тому, что мы сами делали. Это странные совпадения, и очень приятные. Не то важно, ты кого-то опередил или они тебя. Это просто показывает, что у тебя правильное направление: не заблудился. Безусловно, всегда было интересно смотреть журналы типа Flash Art или Art in America. Но я никогда из них ничего не заимствовал, не перерабатывал. Был интересен сам процесс, который я наблюдал как «сквозь мутное стекло».

В. Л.: То есть у тебя чувство, что взгляд «сквозь мутное стекло» продуктивнее, чем прямые связи и общий стандарт?

А. Ф.: Но ведь человек вообще так сделан. Он был совершенен, но после грехопадения видит мир «сквозь мутное стекло» — это, кажется, у апостола Павла сказано. Здесь зазор творчества, проблема восстановления реального мира через доступные нюансы. Есть кирпич — грубый, необработанный и убогий, но в нем какие-то параметры, так сказать, божественного все равно сохраняются. И с их помощью можно что-то восстановить. Вот, например, у Вити какие-то математические штуки в голове все время вертятся, и он тоже пытается понять мир через магическое число. Забавно это, странно.

В. Л.: То есть, возвращаясь к началу разговора, именно Скерсис, как понимаю, и был главным инициатором создания группы?

А. Ф.: Нет, инициатива была совместная, но ведь всегда нужен моторный человек. Им и оказался Витя: и в интеллектуальном смысле в первую очередь, но и в организационном тоже. Потому что я — известный лентяй, а Юра очень осторожный. Ну и в результате получился любопытный формат, соединивший очень разных авторов. Началось, как обычно, с каких-то прелюдий типа «давай поговорим про искусство», а потом, слово за слово, и первым совместным действием стала выставка у Аси Филипповой на «Фабрике».

В. Л.: То есть там вы уже заявляли себя как группа?

А. Ф.: Да, мне кажется, что это уже была группа. Но название «выстрелило» у Вити. Потому что у него в голове «Капитон» торчал, и он с некоторым мазохизмом как-то предложил: «А давайте назовемся “Купидон”». И в принципе, мило получилось.

В. Л.: Интересно, а не смущало вас то, что вы придумали себе такое подростковое эротическое название?

А. Ф.: Но это же бог любви Эрос. С ним связана не только эротика, а вдохновение прежде всего. Все нормально. Ну и, кроме того, у Купидона в колчане стрелы, то есть векторы. И у нас было три разнонаправленных вектора. У Юры — абсолютно сухая, жесткая структура; Витю колбасит от какого-то математического чернокнижия до очень экзистенциальных поступков. А у меня более-менее ровная история. То есть каждый стреляет в свою сторону, но цель все равно — поразить сердца, влюбить в себя в какой-то степени.

В. Л.: А, кстати, что за «ровная история» у тебя самого?

А. Ф.: Ну, меня больше всего интересует геополитика, любовь и смерть.

В. Л.: И как вы выстроили из таких разных векторов единую выставку?

А. Ф.: Было мучительное хождение по кругу, перемешивание: брать или выкидывать. И в результате определились какие-то твердые тела. Их-то мы и взяли.

В. Л.: Иначе говоря, все опять же родилось из разговоров? Только в отличие от «Капитона» вы их не записываете и они выступают сугубо прикладным инструментом для продуцирования объектов?

А. Ф.: Может, их и надо записывать… Вадик Захаров в таком отношении более четкий, ему это очень важно — документация. Документация выливается в продукт, продукт остается в архиве. И тем самым он на ступеньку поднимается над самим собой: хорошее качество, надо сказать. Про Андрея Монастырского вообще излишне говорить, и только Юра Лейдерман в этом смысле более гибкий.

В. Л.: А существует ли по отношению к группе «Капитон» какое-то притяжение или отталкивание? Есть ли у вас какие-то отношения?

А. Ф.: Никаких отношений, кроме дружеских, нет, мы пока на их фронт не претендуем. Как и они на наш. Правда, возникали смутные мысли о том, чтобы что-то сделать вместе, но пока не выкристаллизовались во что-то определенное. И в принципе, этого пока и не надо делать. Хорошо бы еще попытаться включить других людей, способствовать тому, чтобы они в совместном творчестве попытались выработать собственные стратегии, как Никита Алексеев постоянно пытается Борю Матросова вовлечь в совместный дискурс. Или у меня есть, например, идеи что-то совместное сделать с Машей Серебряковой. Мне кажется, что здесь мы имеем такую ткань, которая не терпит насилия. Она должна как-то сама собой, естественно развиваться. Как показала практика, это наиболее реально и интересно.

В. Л.: Тогда получается, что у вас не группа, а временное объединение, которое легко способно трансформироваться в другой союз, а также в параллельно существующие союзы?

А. Ф.: Вроде того; я же говорю: этой ткани надо дать по-своему жить. Жесткой дисциплины нет. Мне кажется, что в нашем случае почти идеально совпадают устремления, мысли и желания. Поэтому наша группа вполне жизнеспособна. Я с удовольствием буду работать с Юрой и Витей и дальше. Здесь есть перспектива. Грубо говоря, я могу придумать какую-то жесткую структуру, на которую можно наложить что-то совсем другое — допустим, Юрины тексты. И тут вдруг возник хаотичный Витя, у которого работы при этом не хаотичные, а очень структурированные. Это интересно и, мне кажется, может долго продолжаться.

В. Л.: А как конкретно все это произошло в случае проекта на «Фабрике»?

А. Ф.: Прежде всего, нам понравилось пространство. Там у Вити уже была выставка — красивая, очень жестко скомпонованная. И в принципе, мы стремились сохранить такую же жесткость, добавив другие элементы. У меня давно была идея с дедом Мазаем и гробом, и однажды я ее высказал. Витя ухватился, Юра подтвердил, ну и поехало. А кроме того, у меня была мысль сделать что-то по поводу «Кувшинок» Клода Моне, придав им какую-то инфернальность: Аид такой сделать. И в нынешнем проекте в Stella Art foundation я хочу это реализовать. Кун в своей книжке «Легенды и мифы Древней Греции» начинает описание Аида с каких-то таких странных фиолетовых тюльпанов. А с ними сразу ассоциируется газ, «Газпром»… В общем, инфернальности достаточно. Мы на этом остановились сразу, поняли: вот, отлично. И решили, что сделаем новый бассейн, потому что настоящая вода всегда привлекает. Она какая-то магическая. Еще когда мы делали первую историю, то я по своей лени решил просто застелить пол черным полиэтиленом. Но тут мои друзья сказали «нет»: должна быть живая вода, строим бассейн. И правильно, конечно правильно. Поэтому все и родилось: палитры-кувшинки, инфернальный газ из недр идет. Сначала работа называлась «Кувшинки» — нормальное, нейтральное название. А потом еще возникло «Брекекекс», но пока не утвердилось — зависло.

Но вообще, нынешний проект на Мытной начался с того, что мы решили сделать исповедальные кабинки (Работа Виктора Скерсиса. — В. Л.) и уже на них накрутить остальные смыслы. В этих кабинках у нас должны были такие прыгающие сиськи быть.

Но достаточно быстро мы поняли, что с сиськами как-то переборщили, и решили остановиться, подумать еще.

В. Л.: А что все ваши работы в совокупности должны означать, какие смыслы объединяют всю инсталляцию?

А. Ф.: Мне кажется, что моя работа здесь — про постимпрессионистическую традицию: что есть цвет, и как он в инфернальном мире преображается, и что это значит. А рядом вдруг какие-то сиськи в исповедальнях. И вместе это уже немного начинает напоминать компьютерную игру. То есть появляется странность, ахинея, но при этом явно есть некая тональность, объединяющая эти работы.

В. Л.: И что это за тональность?

А. Ф.: А что я могу про тональность сказать? Это какие-то индивидуальные чувства, собственно то, что и должно появляться у зрителя. Мы же только ретранслируем определенные состояния…

В. Л.: То есть, по большому счету, групповая работа сводится к созданию общей тональности?

А. Ф.: Ну да, наверное, это самое главное. Мы можем сколько угодно говорить об искусстве, расчленяя, исследуя и смотря. Но лично мне это скучно: пускай такими разговорами занимаются те, у кого мозги на это заточены. Конечно же, все можно детально объяснить, но это скорее работа для патологоанатома. Меня же больше интересуют образность. Я в последнее время даже перестал читать «ХЖ» («Художественный журнал». — В. Л.) и все ему подобное. Просто не могу больше: ничего живого нет, тоска.

Интервью с Виктором Скерсисом

(Интервью с Юрием Альбертом и Андреем Филипповым были непосредственно записаны на диктофон и отредактированы с участием каждого из художников. В случае с Виктором Скерсисом, проживающим в США, та же живая процедура была невозможна. Поэтому я сформировал из интересующих меня вопросов две блока, после чего отослал вопросы ему по электронной почте и получил на них совершенно законченные ответы. Владимир Левашов)

Вопросы про группу

Вопрос: Когда и как возникла группа «Купидон»?

Виктор Скерсис: В 1993 году. Андрей, Юра и я как-то шли по Чистым. Помню довольно холодный мартовский день. Ветер гоняет мусор по замерзшему пруду, смурные люди, выселенные дома, битые стекла. Девяностые в лучшем виде. И как-то хотелось чего-нибудь другого. Елочного купидончика со стрелами понарошку. Чтоб не нажраться, вот, и упасть, а комочек теплого света в руках подержать. И видимо, не только у меня такое состояние было. Потому что Андрюша вдруг остановился и, как-то заикаясь, предложил работать вместе. Стали думать о названии. Юра предложил «Сладкий Купидончик». Я аж в ладоши захлопал: во Юра оторвался. Но потом решили более нейтрально: «Творческое объединение “Купидон”».

В.: Кто был инициатором создания?

В. С.: По большому счету, как я сейчас понимаю, лень. Вот мы втроем сидим, пиво пьем, об искусстве говорим. Жена знает: мужчины работают. А так если один сидишь размышляешь, то обязательно либо в магазин ушлет, либо посуду мыть заставит. Да и создание работ упрощается по крайней мере втрое. Потом, когда втроем, то сачкануть легче. И вообще, иногда нарисуешь чего-нибудь и думаешь: «Неужели это я такую хе…ню сляпал? Надо бы переделать». А тут Юра подходит: «Неужели это ты такую хе…ню сбацал? Круто!» И сразу себя героем чувствуешь. А то бы еще неделю переделывал и, что интересно, лучше бы все равно не сделал.

В.: Отношения «Капитон» — «Купидон».

В. С.: Ну, вообще-то, мы с 1993-го года... У нас огромный опыт. Мы рады поделиться, рассказать. Конечно, интересно, что они (Захаров, Лейдерман и Монастырский) придумали назвать свою группу «Капитон». У меня несколько работ построены на мутационных смысловых преобразованиях. Помнишь: «Злая собака — Злаа собяка — Злака собая — ...»? Преемственность и взаимосвязь обусловливают эволюцию искусства. «Капитон» — это здорово! На самом деле, я бы очень хотел сделать совместную инсталляцию «Капитон» — «Купидон».